— Я совсем не об этом, сэр, хотел… желал… Нет, спасибо, я предпочитаю стоять. — И он остался стоять, всем своим видом выражая оскорбленное достоинство. — Я по поводу письма, сэр, — этого письма с оскорбительным предписанием, сэр.

— Оскорбительным предписанием? Меня удивляет подобное слово в применении к любому моему предписанию, хотя, разумеется, пациенты порой бывают оскорблены, когда им сообщают об истинной природе их недуга, а могут счесть оскорбительным и прописанное им лекарство.

— Я не просил вас прописывать мне лекарство.

— Вот как? Тогда, значит, вы — тот самый мастер Кокс, который послал через Бетайю записку? К вашему сведению, это стоило ей места. Вдобавок это очень глупое письмо.

— Такое поведение недостойно джентльмена, сэр, — вы перехватили письмо, вскрыли его и прочли слова, не для вас предназначенные.

— Безусловно, не для меня! — согласился мистер Гибсон, и по его лицу промелькнула легкая улыбка, не замеченная негодующим мистером Коксом. — Когда-то, помню, считалось, что я весьма недурен собой, и смею сказать, я был не меньшим фатом, чем всякий другой в двадцать лет, но даже тогда я едва ли поверил бы, что все эти очаровательные комплименты адресованы мне.

— Это поведение недостойно джентльмена, сэр, — запинаясь, повторил мистер Кокс. Он собирался сказать что-то еще, но мистер Гибсон опередил его:

— И позвольте вам сказать, молодой человек, — в голосе мистера Гибсона появилась внезапная суровость, — что ваш поступок можно извинить, только принимая во внимание ваш юный возраст и крайнее невежество в том, что считается законами семейной чести. Я принял вас в свой дом как члена семьи… вы склонили одну из моих служанок… подкупив ее, несомненно…

— Ей-богу, сэр! Я не давал ей ни пенни.

— Так вам надо было это сделать. Всегда следует платить тем, кто делает за вас грязную работу.

— Только что, сэр, вы назвали это подкупом, — пробормотал мистер Кокс.

Не обращая внимания на его слова, мистер Гибсон продолжал:

— …склонили одну из моих служанок, заставив рисковать своим местом — даже не предложив ей за это ни малейшей компенсации, — тайно передать письмо моей дочери, совсем еще ребенку.

— Мисс Гибсон почти семнадцать лет, сэр! Я сам слышал, как вы это на днях говорили, — возразил двадцатилетний мистер Кокс. И снова мистер Гибсон пропустил мимо ушей его замечание:

— Вам было нежелательно, чтобы это письмо увидел ее отец, который доверился, безусловно, вашей чести, приняв вас в свой дом. Сын вашего отца — я хорошо знаю майора Кокса — должен был прийти ко мне и сказать честно и открыто: «Мистер Гибсон, я люблю — или воображаю, что люблю, — вашу дочь. Я не считаю правильным скрывать это от вас, хотя я не способен заработать ни пенни, и, так как не могу в ближайшие годы рассчитывать на возможность самостоятельно прокормить даже самого себя, я ни слова не скажу о моих чувствах — или моих воображаемых чувствах — самой молодой леди». Вот что должен был сказать сын вашего отца, хотя, разумеется, еще лучше была бы пара гранов сдержанного молчания.

— А если бы я сказал так, сэр… наверно, мне следовало сказать так, — спросил мистер Кокс с торопливым беспокойством, — что бы вы ответили? Вы отнеслись бы с сочувствием к моей любви, сэр?

— Скорее всего, я сказал бы (не поручусь за точность слов в таком гипотетическом случае), что вы — молодой дурак, но не бесчестный молодой дурак и что вам не следует позволять своим мыслям вертеться вокруг вашей ребячьей влюбленности до того, что вы раздуете ее в настоящую страсть. И пожалуй, в порядке компенсации за причиненное, возможно, унижение я порекомендовал бы вам вступить в Холлингфордский крикетный клуб и как можно чаще предоставлял бы вам свободное время по субботам. Но при существующем положении дел я должен написать агенту вашего отца в Лондоне и просить его забрать вас из моего дома. Я верну, разумеется, плату за ваше обучение, что даст вам возможность начать его заново под руководством другого врача.

— Это так огорчит отца! — Слова доктора повергли мистера Кокса если не в раскаяние, то в смятение.

— Я не вижу другого выхода. Это причинит майору Коксу некоторые неудобства (я позабочусь о том, чтобы он не понес лишних расходов), но что, по-моему, огорчит его более всего — это обман доверия, ведь я доверял вам, Эдвард, как родному сыну!

Было в голосе мистера Гибсона, когда он говорил серьезно, особенно если касался какого-нибудь собственного чувства — он, который так редко обнаруживал перед другими, что происходит в его сердце, — нечто неотразимо действующее на людей: переход от шутливости и сарказма к ласковой серьезности.

Мистер Кокс поник головой и задумался.

— Я правда люблю мисс Гибсон, — наконец сказал он. — Кто может справиться с этим чувством?

— Мистер Уинн, я надеюсь.

— Его сердце давно занято, — ответил мистер Кокс. — Мое было свободно как ветер, пока я не увидел ее.

— Поможет ли излечить вашу… ну, скажем, страсть, если мисс Гибсон будет выходить к столу в синих очках? Я заметил, что вы очень подробно останавливаетесь на красоте ее глаз.

— Вы насмехаетесь над моими чувствами, мистер Гибсон. Неужели вы забыли, что сами когда-то были молоды?

«Бедная Джинни» на миг предстала перед глазами мистера Гибсона, и он ощутил легкий укор совести.

— Ладно, мистер Кокс, давайте подумаем, сможем ли мы заключить соглашение, — сказал он после минутного молчания. — Вы совершили действительно дурной поступок и, я надеюсь, в глубине души сознаете это или осознаете впоследствии, когда остынете от спора и немного подумаете. Но я не окончательно потерял уважение к сыну вашего отца. Если вы дадите мне слово, что, пока остаетесь членом моей семьи — учеником, помощником, называйте как угодно, — не станете пытаться открыть свою страсть (заметьте, я стараюсь принять вашу точку зрения на то, что сам назвал бы простой фантазией) моей дочери или говорить о своих чувствах с кем-либо другим, вы можете остаться здесь.

Мистер Кокс стоял в нерешительности:

— Мистер Уинн все знает о моих чувствах к мисс Гибсон, сэр. У нас с ним нет друг от друга секретов.

— Тогда, я полагаю, ему достанется роль тростника. Вы знаете историю про брадобрея царя Мидаса, который обнаружил, что у его царственного господина под гиацинтовыми кудрями — ослиные уши? Тогда брадобрей, у которого не было своего мистера Уинна, пошел к тростнику, что рос на берегу ближнего озера, и прошептал ему: «У царя Мидаса ослиные уши». Но он повторял это так часто, что тростник